Под тусклый огонек лампы Ханджи заполняла бесконечные отчеты. "Эрвин, о, Стены, ты никогда не говорил, что у тебя столько работы", — думала Ханджи, стараясь четко писать. Усталость сковывала ее и глаза периодически слипались. Заставляя пошатываться и опускаться лицом на стол.
Приятное тяжелое покрывало легко на плечи.
— Спасибо, Моблит, — пробормотала Ханджи, чувствуя как слипаются глаза. Мужская рука сняла с переносицы очки в тонкой металлической оправе. Ханджи подложила руки под голову.
— Очкастая, тебе завтра надо сменить повязку и обработать рану, сгноишь ж, — мужской голос звучал где-то в отдалении. Только небольшое покалывание в области отсутствующего глаза вызывало неприятные чувства. Подождите, отсутствующего?
Ханджи резко распахнула глаза и откинулась на спинку стула, ощупывая пальцами лицо. Подушечка зацепилась за слой бинта. Шершавая ткань пахла антисептиками. Под ней покалывало кожу. Страшное озарение в этот момент опустилось на Ханджи. Заставляя слезам течь по лицу. Моблит был мертв. А с ними еще сотни людей.
14-й командир Разведкорпуса ненавидела себя за то, что заняла место другого человека.
_____
Ханджи заполняла очередные бумаги для Закклая. После освобождения Шинганшины и захвата особенного ценного пленника командующий словно с цепи сорвался, требуя с Ханджи все новых и новых документов. Но он даже не догадывался, что Леви и Ханджи намеренно укрывали от него кое-что. Это что-то были блокнотом в неприметной синей обложке. Он был спрятан под  грудой бумаг на столе. Совершенно неприметный.
В нем Ханджи вела записи допросов пленника. Записи, которые были известны только одному человеку — Леви. Кажется в Разведкорпусе больше не осталось людей, которым бы Ханджи могла верить как самой себе.
Перо скрипело и лист бумаги постепенно заполнялся текстом. Ханджи досадливо поморщилась, когда клякса растеклась по нижнему правому углу. Она скомкала лист и забросила его за спину. Помимо бесконечных отчетов приходилось решать вопросы со снабженцами. Из-за большого количества новобранцев нужно было определиться с количеством формы, нашивок и жалованием.
"Нужно обговорить с королевой и Закклаем вопрос повышения жалования рядовым. После того, что мы сделали они должны согласиться", — от рабочих мыслей Ханджи отвлекало свербение под ложечкой. Противное чувство скручивало внутренности и заставляло морщиться.
В полутемной просторной комнате, заставленной книгами, девушка чувствовала себя максимально неуютно. Она откинулась спиной в кресло, снимая очки и черную повязку, скрывающую розоватые рубцы.
Тяжелая дверь скрипнула и в кабинет зашел человек. После потери одного глаза плохое зрение Ханджи ухудшилось еще сильнее. Теперь она видела только слабые очертания.
— Леви? — спросила она, надевая очки. Перед Аккерманом она не испытывала смущения из-за шрама на лице. В конце концов вместе они видели некоторое дерьмо.
— Что-то случилось? Я думала ты занят нашим пленником.
В подземной тюрьме под круглосуточной охраной находился Звероподобный титан. И из-за его потенциальной опасности им приходилось держать его изувеченным. Иначе Зик (так он представился) мог превратиться в титана. И если первое время Ханджи испытывала определенную дозу удовольствия от происходящего, то со временем острота спала и осталась досада.
Стоило признать одно — чужеземцы лучше них знали титанов и технологии.
С другой стороны, у Разведкорпуса больше титанов. Но правильно ли они их применяют? Не повредило ли разделение сыворотки на способности титанов?

Весь мир может катиться в Бездну (или хуже - из неё), этот же самый мир может требовать какого угодно участия и окунать в какое угодно дерьмо. В любое время и по любому поводу, днём и ночью, людьми, нежитью и чем-то между - вообще без разницы. Оно в любом случае будет происходить, невзирая на желание или отсутствие такового вынужденных участников. Потому, в общем-то, да: весь мир может катиться в Бездну (или хуже - из неё), а место для передышки, вернее сказать, спиртосодержащих продуктов, в ней найдётся всегда. По крайней мере, Кайя Альберих способен буден выудить его даже во время пожара, потопа, ну и вообще куда спешить, если тебе уже крышка? Собственно, чем очевиднее подобное становилось и чем гуще становились краски, тем проще удавалось ему находить время и возможность выпить. Напиваться становилось труднее, потому что в этом всём вылазил да менялся и сам "Альберих", но то лишь неприятные условности, с которыми приходилось считаться. Разнообразия мира алкоголя это не отменяло, очень даже мотивируя взаимодействовать активнее и с большей сердобольностью. Необходимость собирать информацию, быть в курсе дел, поддерживать появившиеся связи и заводить новые - это всё также оставалось на столе; Орден, Дайнслейф, приветы из "Скептического" прошлого - всего на него одного слишком много, но неизменно недостаточно, чтобы отрезать от мира. И тем более - от бутылки.

Здесь бывало много незнакомых лиц: каждое из поселений Сумеру в той части, что покрыта зеленью, достаточно многолюдно. Это не маленький недо-населённый даже в столице Мондштадт, где все друг друга знали. И уж тем более не то место, где Кайя успел со всеми познакомиться, занимая третье - за отсутствием Варки, второе - официальное место в столице-стране. Нет, тут и людей больше, и странников, и группировок. Меньше разве что винограда и по-настоящему "тонких" напитков для ценителя, но заместо них имелась как привезённая и бывшая популярной продукция из породнившихся земель, так и местные специфические вещи. К счастью Кайи - немало среди этого исходило к любимым грибами Альбериха. К удивительному - многое из этого ещё недавно бегало, охотилось и кашляло отравой. Ну, справедливый цикл, понятный. Как и понятно то, что к разговорам в тавернах Кайя прислушивался, за людьми - профессионально, это давно стало частью его - следил-поглядывал, а там и вылавливал, кто ему или по нужде интересен, или просто субъективно симпатичен. Голова была слишком тяжелой и переполненной мрачными мыслями, тревогами и угнетавшими ощущениями, чтобы ограничивать себя ещё и в приятной - хотя бы глазу - компании. Ещё только это у Альбериха отнять и оставалось.

Сегодня тут достаточно многолюдно, одни человеки то и дело сменялись другими человеками, лишь несколько компаний засели тут надолго, заняв столы, издавая шум, гам и, в каком-то смысле, наполняя место жизнью и задавая атмосферу. О, это что в Мондщтадте, что здесь - неизменно. Смени декорации, подправь напитки, и едва ли между людьми найдётся сильная разница; не в подобных местах, куда ради чего бы не приходили - расслабления, побега, работы- всегда заканчивали одним и тем же. И Кайя гордо не являлся исключением.

В нём уже несколько бутылок местного лёгкого вина. Вечер ещё ранний, времени впереди - куча. Разве что местечко-то начало набиваться постепенно, коли дело шло к ночи. Вскоре свободных столов не осталось совсем, а помещение начало заполняться не только запахами людей и алкоголя, но ещё и кальянами разного сорта. Это всё слилось в нечто единое, потому каждый, кто попадал вовнутрь, сразу же оказывался в "другом мире", отрезанный от внешнего. Тут своя атмосфера, и, пожалуй, оно от Монштадта немного отличалось. Больше походило на затхлую галлюцинацию, но Альберих не против вовсе: у него все последние месяцы, особенно недели, походили на нескончаемый поток невесёлых и временами слишком психоделичных галлюцинаций, чтобы теперь возмущаться.

Чужие голоса заполняли пространство и создавали фон. Прежде, когда только пришёл, Кайя разговорился с несколькими людьми, но сейчас, увы, вошёл в свою частую стадию уединения среди круговорота жизни. Другие сидели компаниями или знакомились, подсаживались друг к другу и всё такое прочее, в то время как Кайя, во многом естественным образом похожий на какого-то артистичного сумерийца, чьи предки пришли откуда из Пустыни, так и не нашёл в себе мотивации к кому бы то ни было подсаживаться. Ни музыканты, ни девушки, ни базарные пьяницы, ни торговцы, с которыми полезно водиться - это всё уступало компании самого себя и бутылке; третьей. Слишком оно всё как-то оторвано, а Кайя ощущал себя парадоксально противоречиво: от приятного комфорта до почти физического отторжения своего тут нахождения. Блядство, тьфу.

Потому, приложившись к бутылке, он постарался игнорировать внутренний диалог, что здесь, в Сумеру, был навязчивее и громче, особенно после всей найденной информации, и формально направил внимание на наблюдение за одной из компаний, активно шумевших и говоривших ни о чём. Счастливчики, что сказать. Место продолжало не пустовать, в отличии от скамеек-подушек рядом и напротив Альбериха. Он также заказал кальян на корице, специях и чём-то ещё, чтобы отдаться медитативному процессу, если ни на что больше внутреннего ресурса неожиданно - ой ли, ага, конечно - не нашлось.

Впрочем, в какой-то момент появившаяся в помещении фигура отвлекла внимание от компании. Фигура одинокая и чем-то выбивавшаяся; обилием скоординированных цветов, что ли, или той внутренней сдавленностью, что (контрастом яркости)  появилась в этом задымлённом месте пьяниц вместе с ним? Без понятия. Тот пришёл один. Может, к кому-то на встречу. Может, как и Альберих, нет. В таком случай, опций у него не очень много: выберет, к кому подсесть, и если Кайя окажется наиболее подошедшей для того персоной, то выступать против не будет. У него третья бутылка наполовину пуста, у него кальян в руке, а мир кругом двигался к своей черте, но по-прежнему не закончился. Неплохой повод, чтобы отпраздновать. В том числе немой тишиной, лишь бы наливали. На последнее - "наливали" - у Кайи сегодня грандиозные планы, ибо чтобы перепить его думы и стресс - надо постараться. Сильно.

Если бы он сейчас попался копам, это было бы что-то. Здоровенный пак явно не с мукой на заднем сидении, небрежно прикрытый курткой, сулил водителю много всего интересного, начиная от путешествия в ближайшее отделение в приятной компании, заканчивая головомойкой от отца, которую Диего, несомненно устроит сыну, потерявшему всякое подобие осторожности. Он отправил Тьяго в Калифорнию не чтобы тот подставлялся, тем более так тупо, но... Сложно не поддаться соблазну и не воспользоваться преимуществом своего положения. За кило кокаина, чистейшего и абсолютно бесплатного, многие бы удавились, а Тьяго предоставилась возможность урвать в личное пользование такой вот подарочек из новой партии ещё совсем без примесей. По сути, такого количества кокса ему бы и не надо, но идея родилась в голове сама собой, как только Бето заикнулся, что может подогнать из новой партии. Отец Тьяго убил бы. Хано, впрочем, тоже. За то, что учит Джину плохому, но ни того, ни другого здесь нет, а Джина в последнее время держит себя, словно монашка из монастыря, пресекая со стороны Тьяго всё, что хоть немного кажется ей слишком.
Любой другой на месте Сантьяго бы затормозил, одумался и перестал предпринимать попытки пробиться сквозь глухую оборону. Нельзя отрицать, что он сам какое-то время переваривал новость, прокручивал в голове всё, что было между ними, и пытался совместить это с новой правдой. И дело было даже не в этой самой правде, неправильности или раскаянии, скорее наоборот. Тьяго думал о Джине и не встречал в себе никакого сопротивления, чувства вины, желания оставить всё в прошлом. Он думал о Джине и понимал, что ничего не изменилось. Как будто их родство, которое так неожиданно подтвердил отец, совершенно ничего не значило. Впрочем, оно действительно ничего не значит. Всё осталось прежним. Его всё также тянет к ней с такой силой, что этому невозможно сопротивляться, и желания сопротивляться никакого нет, потому что он хочет её также неудержимо, её запах всё также кружит голову, а время рядом с ней будто останавливается, как останавливалось всякий раз, когда Тьяго тайком шесть лет назад ночами пробирался в её спальню.
Свернув на придомовую парковку, Алонсо останавливается на своём обычном месте, выходит из машины и окидывает взглядом здание, тут и там усеянное белёсыми пятнами освещённых в темноте окон. Вообще, у него есть свои апартаменты недалеко отсюда. Просторная квартира с панорамными окнами, откуда по утрам открывается прямо-таки киношный вид на рассвет, но куда чаще Тьяго можно поймать здесь, у Джины. Он проводит у неё свободное время, ночует почти каждую ночь, готовит завтраки им обоим и ведёт себя так, будто живёт здесь. По факту, так и есть, учитывая, что он успел половину своих вещей перетащить в пентхаус Джины. Сестра же его не выгоняет, несмотря на то, что временами он совсем наглеет - пройтись от душа до спальни без одежды и полотенца для него обычное дело, особенно если она наверняка попадётся ему на пути, равно как и не утруждать себя купальными плавками, если ему приспичит полезть в бассейн. Ухмылка сама собой появляется на губах, Тьяго почти заботливо укутывает пакет в куртку, ставит машину на сигнализацию и направляется в сторону входа.
Он знает, что Джина испытывает всё то же самое. Знает наверняка и видит это в каждом её усталом вздохе, когда Сантьяго в очередной раз беззастенчиво запускает руку ей под одежду, обнимая. Она всячески старается показать, что не даст ему зайти за определённые границы, но его не проведёшь. Их поцелуй он помнит слишком чётко, несмотря на то, что они оба были под действием марихуаны. Ощущения настолько яркие, что Тьяго буквально физически ощущает её губы на своих всякий раз, как вспоминает ту ночь, и всё было ровно таким же, каким было и шесть лет назад. Поначалу невинное прикосновение, перерастающее в жадный поцелуй, от которого всё внутри мгновенно вспыхивает, крепкие объятия, руки под одеждой, нетерпеливо скользящие по коже - если бы их не прервал отец, так не вовремя постучавший в дверь, они вряд ли бы остановились. Тьяго всегда знал, что между ними ничего не изменилось, и как бы Джина не хотела сделать всё "правильно", она не может заставить себя испытывать "правильные" чувства. Пока сестра училась в Америке, они могли разговаривать по видеосвязи часами напролёт, а стоило им увидеться в живую, они точно также, как и прежде, не отлипали друг от друга. Притяжение чувствовалось во всём, каждый раз, как они обнимались, валяли дурака, принимаясь щекотать друг друга, сидя на диване, дурачась в бассейне и проводя вместе вечера на террасе, укутавшись вместе в один плед. Она всё ещё была его девочкой и всё ещё знакомо задерживала дыхание, когда Тьяго как бы невзначай клал ладонь ей на ногу. А та ночь в день неудачного похищения... Она была просто лакмусовой бумажкой. Просто стало совсем очевидно, что они пытаются провести сами себя, оставляя друг друга на "правильном" расстоянии. Сейчас ситуация похожая, Джина прячется от него, пусть и не буквально, но не даёт себе свободу. Хорошо, что она не знает правды. Это, наверное, нечестно по отношении к ней, но понятно, что она тогда бы вовсе закрылась. Узнать, что несколько лет кряду ты спала с собственным братом, хах? Они, конечно, только единокровные, и матери у них разные, но Джина прекратила их отношения даже из-за того, что она приёмная, легко предугадать, что было бы, если бы она увидела всё, как есть.
В лифте Тьяго нажимает кнопку последнего этажа, подмигивает своему отражению в зеркале и удобнее перехватывает пакет в руках. Если подумать, он действительно вечно учит сестру плохому. Так уж повелось. Интересно, она вообще когда-нибудь пробовала кокаин? Если нет, опять Тьяго будет первым. Эта мысль заставляет его невольно усмехнуться, и отражение тут же усмехается ему в ответ. Он уже предвкушает её реакцию - заваливается брат к ней в апартаменты со здоровенным пакетом порошка и предлагает устроить пусть и не оргию, но масштабную кокаиновую вечеринку на двоих. Тьяго представляет её лицо, это почему-то его веселит, и он не сдерживает короткий смешок, шагая по просторным комнатам пентхауса, погружённого в полумрак приглушённого света. Воздух здесь свежий благодаря кондиционерам, и Тьяго вдыхает полной грудью с каким-то облегчением - несмотря на позднее время, на улице всё же душно.
Он обнаруживает сестру за ноутбуком, что-то сосредоточенно изучающую на экране, и засматривается на то, как Джина в задумчивости водит по приоткрытым губам ручкой. Вроде бы простой механический жест, но Тьяго на несколько секунд замирает до тех пор, пока девушка не обращает на него внимание и не ловит его взгляд. Слишком откровенный, конечно, но для неё это наверняка даже привычно.
- Всё продолжаешь играть в секретаршу? - ухмыльнувшись, спрашивает Тьяго, бросает укутанный в куртку пакет на диван и медленно подходит ближе. - Что на этот раз, нужно закупить партию ручек?
То, что Джина сейчас помимо основной своей деятельности занимается всякой мелкой ерундой вроде сбора статистики или организационной мелочью для лейбла, Тьяго почему-то тоже веселит. Забавно, как она всякий раз реагирует, стоит ему снова назвать её секретаршей - устало вздыхает и принимается не то оправдываться, не то терпеливо объяснять далёкому от этой части отцовского бизнеса брату, что в её обязанности не входит закуп канцелярии. Тьяго всё это, конечно, прекрасно понимает, но разве это должно ему мешать?
Подойдя к сестре со спины, Тьяго упирается рукой в спинку стула, наклоняется, заглядывая в ноутбук, даже читает пару строк и замечает чей-то открытый канал на ютубе, но мгновенно теряет к ним всякий интерес и как бы невзначай скользит кончиком носа по виску Джины. Вдыхая знакомый, до одури приятный запах, Тьяго невольно прикрывает глаза и замирает, уткнувшись девушке в волосы. Он стоит так какое-то время, наверное, как всегда, неприлично долго и не спешит отстраняться и делает это только когда Джина немного отклоняется в сторону сама. Взгляд, впрочем, сам собой тут же падает на вырез топа, не открывающего ничего чересчур личного, но показывающий достаточно, чтобы можно было зацепиться. Иногда Тьяго кажется, что Джина его подначивает. Может, неосознанно, и он просто видит то, что хочет видеть, просто ему приятно так думать.
Когда Тьяго наконец смотрит ей в глаза, то встречает привычный взгляд и ухмыляется.
- Что? - между тем, совсем невинно спрашивает он и косится на открытый ноутбук. - Сейчас я покажу тебе, как оставлять недоделанные дела на завтра.
Вслед за этим Алонсо тянет руку к компьютеру и опускает экран, отправляя его в спящий режим - нечего работе мешать планам.
- Вот, - лучезарно улыбается Тьяго, словно и вправду сделал что-то полезное и многозначительное. - Не благодари.
Прежде, чем выпрямиться, он слегка кусает Джину за ухо, отходит и довольно тянется, подняв руки над головой. Хорошо, что телохранитель сестры живёт отдельно, иначе пришлось бы придумывать, как его выпроводить, испортил бы ещё весь вечер.
- Я придумал нам занятие на вечер. - Тьяго стаскивает с себя рубашку, оставаясь в одной майке, бросает её на диван, потом поворачивается к сестре и, подмигнув ей, падает туда же, тут же сползая по спинке.
Какое-то время он держит паузу, хитро глядя на Джину, кладёт руку на скрытый курткой пакет и принимается рассеянно хлопать по нему ладонью.
Джине нужно расслабиться. У самого Тьяго в последнее время тоже полно дел, и ему пришлось в какой-то мере побывать в отцовской шкуре, налаживая дела в Калифорнии, а сил на это уходит немало, моральных в том числе, но, что греха таить, цель у сегодняшнего мероприятия совсем не в собственном расслаблении. Ну, может, отчасти.
- Нам понадобится чайная ложка, это самое главное. - Алонсо принимается загибать пальцы по мере того, как называет пункты. - Потом то, что найдём в холодильнике и, может быть, то вино, которое купили на прошлой неделе. Как пойдёшь.
Он небрежно взмахивает рукой, кладёт её на спинку дивана и широко улыбается Джине. В каждом его движении будто чувствуется уверенность во всём, что он делает, и, в общем, так оно и есть. От предвкушения Тьяго немного ёрзает на месте, потом садится ровнее, подаётся вперёд и указывает на девушку пальцем.
- Если угадаешь, что я придумал, то...
Сантьяго морщит нос, затем вытягивает губы трубочкой в задумчивости и снова машет рукой.
- Потом придумаю, как угадаешь. - Он пожимает плечами и, щурясь, смотрит на Джину. - Ты же завтра никуда не собираешься?

Белобог гудит теперь совсем по-другому; на его глазах город распускается, открывается, дышит — и осторожно пробует воды свежеобретённой свободы. Экипаж Экспресса вихрем пронёсся по Ярило-6, оставив местных самим разбираться с их внутренними проблемами, и Сампо приветствует изменения и хаос, последовавший за ними, с распростёртыми объятиями.

Не без удовольствия он смотрит, как день за днём всё больше камнеградцев осваиваются на поверхности, а доблестные стражи всё отчётливее понимают, куда именно они попали — и что именно им тут предстоит сделать. И он, разумеется, рад помочь — от чистого сердца, правда — будь то предоставить небольшой путеводитель по интересным местам надмирья или посодействовать налаживанию добрых отношений между стражами и их новыми подопечными, пока что всё ещё основанные на взаимном недоверии, помешанном с неприязнью.

Всё это ему исключительно на руку, и он как никогда старательно жонглирует делами то тут, то там, предвосхищая и создавая новые ниши самостоятельно. Он весь состоит из улыбок и тягучей, неотвратимой доброжелательности — такой, что под иллюзией лёгкости мёртвой хваткой держит тебя за горло.

Сампо Коски, ваш любимый проводник по лучшим местам города. Сампо Коски, ваш покорный слуга и мостик между мирами. Сампо Коски, ваш–

Всё это его исключительно утомляет. Он играет роль самого лучшего мальчика подземья так хорошо и так убедительно, что даже некоторые стражи в нём души не чают, пока он мысленно закатывает глаза, параллельно уверяя их в том, как он просто хочет, чтобы все плодотворно сотрудничали и жили в мире — и как теперь всё непременно будет по-другому.

Он бы сказал, что не знает, почему они так верят ему, но он хороший актёр, а люди упорно хотят быть уверенными в чужой способности встать на путь истинный — и иметь возможность похлопать самих себя по плечу за то, что приложили к этому руку.

Спасибо, что выбрали нас. С нетерпением ждём вас снова.

Как бы он ни убеждал себя, что нужно всего лишь пережить этот переходный период, а дальше всё снова пойдёт по накатанной, ему бесконечно, неизбежно скучно — настолько, что он почти подумывает сделать какую-нибудь глупость, нарваться на неприятности — но не может позволить себе потерять весь этот мучительно достигнутый прогресс. Вместо этого Сампо всё чаще оказывается в закрытых зонах — и реликвии играют в этом уже далеко не первую роль, уступая дурному азарту, с которым он раз за разом шинкует очередное порождение фрагментума.

А потом всё встаёт на свои места.

Он сначала даже не до конца понимает, что перед ним; потрёпанный листок бумаги, немного кривовато приклеенный к стене, громко кричит «Разыскивается», но вместо реалистичной картинки с него смотрит удивительно наивная карикатура — вот только это не чья-то шутка, а официальная бумага стражи. Он застывает на месте, всматриваясь в чудо изобразительного искусства напротив — сходство настолько феноменальное, что Сампо не знает, как и реагировать.

Он не может сдержать смеха; он фотографируется на его фоне для истории, а потом бережно снимает плакат со стены — и делает своей миссией найти ещё. Запоздало он вспоминает, что Келус говорил что-то о них, когда Экспресс ещё был тут, но это первый раз, когда Сампо видит этот шедевр собственными глазами.

Есть только один человек, которому позволено было бы повесить на стены славного Белобога что-то подобное. Тот, кому никто не смеет возразить — а также чуть ли не самый главный поклонник Сампо Коски в городе.

Даже жаль, что они так давно не встречались — воистину, солнце на Ярило не всем светит одинаково, и золотой капитан Белобога будто бы совсем забыл о его существовании, хотя раньше не проходило и недели без его настойчивых попыток познакомиться поближе.

Страшно подумать, но Сампо почти что скучает по очаровательным попыткам его арестовать — и значит, кажется, планировать их новую встречу ему придётся самому.

Чего только не сделаешь, чтобы испытать что-то помимо неизбывной тоски. Даже если ради этого нужно рискнуть арестом на аудиенции у самого Гепарда Ландау.

Сампо ловит его в мимолётный перерыв, терпеливо выждав, пока тот останется один — он же, прямо дело, не монстр, чтобы обсуждать деликатные творческие вопросы при любопытных подчинённых, да и без того он встречается с ними куда чаще, чем хотелось бы. То ли дело Гепард с его вечной серьёзностью и идеально прямой спиной — Сампо хочется забраться ему под кожу, лишь бы посмотреть, есть ли за этими холодными глазами хоть что-то живое.

Кто знает, может, в его руках наконец-то оказался долгожданный ключ.

— Вы совсем позабыли меня, капитан Ландау, — нараспев произносит он с наигранной обидой, крутя в руках свёрнутый в трубочку плакат. Вокруг них ни души, и Сампо намерен использовать каждую секунду этой редкой удачи, готовый скрыться в любой момент — но не раньше, чем проведёт свой маленький эксперимент. — Неужели настолько, что даже мой образ стёрся из вашей памяти? Должен признаться, я оскорблён в лучших чувствах — ведь я был уверен, что наша с вами связь куда крепче этого.

=11&forums[]=12&forums[]=13&forums[]=14&forums[]=22]душные посты читать здесь

После операции остается злой острый шрам на затылке, под волосами. Лев иногда нащупывает его кончиками пальцев, рассеянным движением, массирует, будто пытается, чтобы он исчез.
(Кто
[indent]  [indent] —
[indent]  [indent]  [indent]  [indent] он?)
Время идет, но шрам остается, а приступы не проходят. Троцкому, если честно, кажется, что вообще ничего не меняется, только сны становятся какими-то другими, как будто чужими, сшитыми не по его мерке, выдернутыми из другого климата.
(Сеченов говорит, что такое бывает, простите, Лев Давыдыч, даже наш институт не все может исправить, я предупреждал вас о рисках, эпилепсия — вещь мало изученная. Троцкому почему-то его все время глаза не нравятся, когда они вспоминают об этой операции.)
Так,
[indent] мысли вслух.



— Снимайте, — Троцкий закладывает руки за спину, холодно смотрит, как два лаборанта торопливо подставляют лестницу, чтобы добраться до винтов решетки вытяжки. Касаткин осторожно лезет с отверткой в руках наверх, а Серебряков держит. Серебряков всегда держится от него, Троцкого, особняком, будто не хочет, чтобы он его заметил или заинтересовался, что ли. В компании, напротив, ведет себя спокойно, без каких-то признаков асоциального поведения. (Лев делает вывод, что все это — какая-то личная неприязнь.)
Касаткин же, наоборот, кажется, что всегда готов первый вызваться добровольцем даже на развинчивание вытяжки. Хотя, с другой стороны, с вытяжкой они сами наебались, оба, и весь отдел в придачу.
Если говорить о личной неприязни, кстати, то у Троцкого пищит пейджер на поясе раздражающим его сообщением, что на Предприятие сегодня прибудет Колчак.
— Петр Константинович, ну что там? — Лев, неосознанным движением, старается не держаться на одной прямой с вытяжкой, смещается чуть в сторону. Решетка поддается, из нее вырывается облачко оранжеватого дыма, и Касаткин торопливо закрывает лицо рукавом.
— Плохо дело. Все в вытяжку засосало. Сейчас по всему корпусу пойдет.
— Кайф, — Серебряков мрачно поджимает свои по-детски пухлые губы, и у Льва вдруг возникает какое-то острое, неосознанное чувство дежавю.
— Что делать, Лев Давыдыч?
— Вентиляцию перекрывать по всему "Павлову", чистить.
— Вот гемор.
— Работу придется остановить через несколько часов, людям будет нечем дышать. Кто допустил утечку?
— Лев Давыдыч, но…
— Кто. Допустил. Утечку.

Робот “Терешкова” приветливо вытягивается по струнке:
— Добро пожаловать на борт, товарищ Колчак! Мы рады приветствовать вас на территории Предприятии. Вы хотите, чтобы я прове… прове…, — Терешкова издает скрипучий звук, явно имитирующий кашель, хватается за горло, и резко переключается на передачу звукового сообщения.
— Неудачный день для посещения, товарищ Колчак, — раздраженный голос Лейбы изо рта Терешковой звучит почти сюрреалистично. То, что она ни на секунду не останавливается, пытаясь жестикулировать в такт его тяжелым словам, делает только хуже. — Рекомендую зайти в другой раз. Если же вы уже уперлись, то возьмите дыхательную маску у входа, мы отключили вентилирование, дышать сложновато. Терешкова проводит вас.
Терешкова снова артистично кашляет. На словах “вы уже уперлись” она строго грозит Колчаку пальцем, а на словах “проводит вас” — она зачем-то складывает из ладоней сердечко, хотя Троцкий это почти выплевывает.
— Товарищ Колчак, предлагаю вам воспользоваться этой чудесной кислородной маской! В ней вы будете даже еще более мужественно выглядеть, чем сейчас, а-а-а-ах. Прошу же, делайте выбор: направо пойдешь — коня потеряешь, налево пойдешь — сам пропадешь! Ха-ха, шут-ка!



Лев встряхивается, обводит взглядом комнату, как будто первый раз видит, нервно одергивает свою темную гимнастерку, подслеповато щурится, пока надевает пенсне обратно на нос.
Они замирают друг напротив друга в пустом Левином кабинете. Тихонько говорит радио, настойчиво капает разлитый на столе чай, намочив бумаги и стекая лужицей на пол. Троцкий торопливо ищет начатую пачку сигарет, раздраженно смахивая все оставшиеся папки. Долго пытается чиркнуть подрагивающими руками — спичкой, чтобы прикурить. Приглушенный искусственный свет выхватывает строгий Сашин профиль, и Троцкий разглядывает, прищурив глаз, раздраженно кидает обуглившуюся спичку в пепельницу, жадно затягивается.
— Если об этом кто-нибудь узнает, Александр, я выжгу все, что тебе дорого, ты даже моргнуть не успеешь. Уяснил? — Троцкий нервно вытирает влажный рот ладонью, расплывается в своей хищной, угрожающей улыбке. Колчак не тот, кого можно напугать, а он и не пугает — ставит перед фактом. Саша умница — разберется, поймет, что с такой мстительной, мнительной тварью лучше не связываться.
Никогда.



Оранжевый дым наполняет помещение, Лев щурится, прижимая ко рту кислородную маску.
Роботы “Лаборанты” проворно ползают по вытяжке, переговариваясь преувеличенно веселыми голосами. Какой дурак им вообще речевые модули программировал, Троцкий хотел бы посмотреть ему в глаза, или чтобы на нем провели операцию без наркоза, и Вова радостно бы орал каждые две минуты: “Ваш пинцет! Ваш зажим! Пациент теряет слишком много крови! Фиксирую время смерти!”

— Скажите спасибо, что они могут сделать эту работу за нас, — Троцкий сверяется с часами на запястье. Господи, сколько они тут уже возятся. Пейджер на его поясе мигает оповещением, что летательный аппарат Колчака прибыл и не поднялся обратно в воздух через две минуты.
Петя стоит рядом с ним, сложив руки на груди. За последние десять минут он уже попытался, сначала, объяснить Льву, что его вообще не было на рабочем месте, когда произошла утечка, потом попытаться взять всю вину на себя и грустно замолчать.
— Петр Константинович, вы знаете, — Лев терпеливо раскатывает ему одну и ту же песенку все это время, его уже самого начинает тошнит. — У меня ни к вам, ни к вашему отделу никаких личных претензий нет и быть не может. Я же прекрасно понимаю, наука — штука сложная и непредсказуемая. Но я хочу выяснить все обстоятельства утечки, я должен выяснить, не была ли допущена халатность. Вы прекрасно понимаете сами, что халатность в нашем деле не. допустима. А вон и товарищ Колчак. Держите меня в курсе работ, ясно? Нам надо запуститься как можно быстрее, хотя бы наши основные лаборатории.
Лев хлопает Касаткина по плечу, резко разворачивается на каблуках, выходя навстречу чужим шагам:

— Мне надо проверить кое-что, — Троцкий, вместо приветствия, подхватывает Колчака под локоть, требовательно выводя его в коридор. — Расскажете мне на ходу, начерта приехали. Сказал же, чтобы разворачивались, мне только вас сейчас и не хватало.

Он явно не собирается ничего ему объяснять относительно стоящего, полупустого комплекса “Павлов”, затянутого оранжевой дымкой. Он тут уже более восьми часов, взмокший в нагревающихся, невентилируемых помещениях, с заляпанным оранжевыми разводами белоснежном когда-то строгом воротничке, пропахший антисептиком и собственным раздражением.

Колчак ему не нравится, абсолютно, очень искренне и чистейше. От Колчака у него оскомина на языке: упертый военный, послушно трусит за хозяйским свистом (сначала партии, потом Сеченова), как верная псина. Верит в какую-то детскую наивную чушь, услышишь краем уха, так аж в желудке крутить начинает от тошноты.
У них с Колчаком абсолютное взаимонепонимание.
Колчак слишком умный и проницательный, чтобы можно было не принимать его в расчет, такой, если сожмет свою пасть на твоем горле — уже не выберешься. (Троцкий называет свое отношение к Александру неприязнью и раздражением. В лучшие свои дни. В худшие — он предпочитает об этом всем не думать.)

под читателем будет видно

Сибуя ломается, крошится, опадает горящими хлопьями словно листвой осеннего цвета, и все вокруг в сером, и белом, и красном – повсюду лежит чернота обоженности, и пахнет гарью с металлической примесью, что расцветает во вдохе, сердито садня. Неясно уже отчего и откуда; запах забился в пазухи носа, пропуская дыхание сквозь гаревый смрад; и облака среди гор небоскребов высятся черные, плотные, жирнючими гусеницами, и нет никакого спасения от шума, что бьется осколками, распираясь от всполохов и набухая от взрывов, и скребет, неустойчиво продираясь в него, человеческий сонм голосов, что приближаются или приблизились к гибели.

все оживлено будто в праздник. Спешит, обрядившись в цветастость, простая рутина, свернув в хаотичность с линейных прямых, и люди суетятся нестройно, вразнобой поднимаются крики, и все вокруг льется, спешит и пестреет от пламени, чье отражение пляшет зрачками на стеклах очков.

[indent] Сугуру, а, может, нам…

дороги вдоль улицы осклаблены трещинами и щерятся окна блистающей пастью зубов, свет на остротах которых играет так праздно, так красочно, так ослепительно ярко, точно солнце отметило блеском усилие слепого дождя, а не смерило взглядом следы разрушений.

сегодня могло бы быть замершим, проплывающим в сбавленном ходе, ощущаясь как время в пустующим пригороде, проживавшем те же минуты как час, и была бы сдержанной обычная спешка района, если бы тот не усеяло множество ран. 

но день все еще кажется очень спокойным. Он - умиротворенно-безоблачный, в незамутненной волнением осенней поре, в которой шевеление возможно только искусственно, потому что отдушка сошедшей жары размягчает до лености, умеряющей суетность будня и ритмику хлопот. Это могли быть пустые в своем отупелом спокойствии сутки, когда сонливость сбивает желание активного отдыха, и хочется просто лежать, качаясь в навеянной теплотой полудреме как лодка на маленьких волнах, и подставлять лицо дуновению ветра, и слушать как копошатся чужие заботы вдали, не ожидая даже хмурой внезапности от слегка апатичной погоды. 

она не пытается казаться прекрасной, удобной, и скорее случайны ее небольшие контрасты, сочетавшие холодную заводь небес с пока еще теплым дыханием ветра.

над городом высится гавань нежнейшего цвета – сплошным голубым полотном, драпирующим желтое одинокое яблоко, и если покрепче зажать ладонями уши, поднимая лицо к небесам, то оно как с открытки, что откуда-то с моря… Но это там, наверху. Отними ненадолго ладони и Сибуя снова зайдется в агонии, напоминая больной организм, чьи кости торчат перебитыми зданиями, а кровь необузданно хлещет из вырванных труб и провода растрепались волокнами, проступили сосудами; растрескался разломами кожный покров, укрывшись провалами выбоин словно оспинами. Район разъедает что-то незримое, злое. Его будто ткани иголкой пронзают чудовища и крушат тупоносые шпили высоток огни, что слепят глаза средоточием алого.

проклятья текут как с изнанки, сочатся сквозь щели неплотных слоев. У них широкие рты и петлявые пальцы, и мир с их присутствием выглядит ново, приобретая волнующее сердце нюансы – такие, какие бы мог поднять на поверхность недуг, наделяя тело уродством ненужных деталей. Чудовищны и сами горящие сферы над ними. Они как налитые кровью глаза, заложенные в невидимые даже для магов глазницы, и таится за ними будто бы что-то огромное, способное высосать жизнь за мгновение глотка.   

[indent]…стоит убить всех этих людей?

пешеходные тропки внизу запружены стеклами и растровой крошкой в них точечно плавает сор, что теснит отражение застроечных взлетов. В осколках плещется свет, в них посажена серая обобщенность пейзажа, и когда подросток идет мимо них – они запечатлевают его летящий в движении профиль быстрыми хваткими кадрами. Длиннее всего получаются волосы, а лицо лишь в короткую беглость, успевая высечь только по искре из глаз, что дают обнаружить себя в головном обороте, разминувшись с двухмерной фигурой очков.

они непроницаемо-черные, идеальными круглыми очерками, и, соразмерно шагам, в них укрепляется четкость пастельных тонов, формируя чуть накрененную набок тележку с мороженым.

шоколадное, клубничное, мятное?

от летней жары кровь пахнет душно, высокой, как напетая на уровне запахов, нота, что вздорно чиркает по выстилке носа металлом, дабы тут же оставить соленую ранку внутри. Нежная сладость едва приминает ее, но даже так приятно разбавить кислость от дыма и горечь – от копоти, и вкус у мороженого как у свободы – освобождение от клановый клетки и сброса изжитых в своем благочестии оков, из-за чего все проживается немного иначе - так, как если бы он перебрался в свой собственный дом, где вдруг бы утратили силу порядки чужого. Все было уже по-другому, по-новому. Не исправленной буквой поверх недавно зачеркнутой, а новым листом вместо выдранного - привольем отсутствия строк и полей, что предлагали возможность раскрыться порядку и хаосу. Он улыбался под нос, не зная точно - чему, сжимая в руках по рожку с разноцветными шапками, и переживая какое-то мрачное счастье, в котором никогда не признается тот, кто освободился от ноши заботы о тяжко больном. 

Сатору качнулся на пятки, посмотрев на Сибую, цветущую пестрым букетом горящей палитры, и, прежде чем снова сдвинуться с места, услышал, как сердце пропело что-то восторженное.

[indent] …может, стоит.

дым наверху только гуще, плотнее. Сугуру, стоящий на фоне на него, как будто завернут в меха, и руины высоток остроконечно торчат из этого пушистого ложа как что-то гротескное, сумевшее выйти наружу пронзанием иглой. Позади него город почти безнадежно запутался в сером и черном: с ползущей неспешностью в небо вздымаются тучи, влезая в границы безбрежной воды, и в зеркальном подобии им на земле расползаются облака пыли, набивая бледными вздохами формы дорог.

от этого вида хотелось шутливо присвистнуть, но связки охотнее вскинули хмыканье.

- Ты погляди, какой переполох устроили. И еще о чем-то нам с тобой говорили. 

Сатору смещает взгляд в сторону, чтобы живописать направление, но там – ничего, всего лишь клубится дым шерстяным волокном, откуда где-то торчат еще рыжие клоки, образуя единственность непохожих тонов.

он сближается с другом плывущей походкой, словно совсем не касаясь накрытия крыши, и ничто ни в движениях, ни в выражении, ни в облике не выдает в нем преступность последних часов, не считая бардовых размашистых клякс на одежде. Он расслаблен, спокоен. Безмятежен как синяя неподвижность небесной погоды, в которой растаяла мягкая облачность и, в стихшей жаре, ветер так же медленно сник до безмолвия.

рука с одним из рожков отклоняется вбок, но тут же одергивается.

- А-нет, оба для меня. – В шутливой задумке Сатору чуть было его не коснулся, не зарылся губами в зеленую круглость сладкого холода, и от лица мороженое отделяло не больше пространства, чем занял бы палец, когда его плечи все же качнулись смешком. – Ладно-ладно, так уж и быть. Сегодня я угощаю.

на кончике фразы подпрыгнул еще один громкий, распухший до лопанья грохот, но никто из них не отметил его даже лишним в своей ненарочности взмахом ресниц. Это уже становилось привычным. При всей ужасавшей неправильности и предрешённой завтра, с каждым прожитом в хаосе часом - оно постепенно влезало в притворную шкуру нормальности, оттого все меньше и меньше тревожило, притупляясь как боль в отрезанном пальце, и он, вопреки всей беспечности, напущенной в образ, хорошо понимал, что дороги назад уже нет, и просто хотел сполна насладиться сегодняшним днем и не думать о завтрашнем.

Последняя пара ночей превратилась в клубок смазанных воспоминаний и непонятных, противных снов, которые хотелось забыть. Но чем чаще Гермиона их старалась стереть из памяти, тем ярче видела каждую подробность.
Вот она шла босиком по пустому холодному коридору Хогвартса. В руках обязательно – сломанная волшебная палочка, и даже самые простые заклинания – "люмус" и подобные – напрочь игнорировали магию. Её словно кто-то ждал за поворотом, тихонько взывал к ней, но чем ближе она приближалась к нему, чем дальше этот кто-то удалялся от неё. В сегодняшнем сне ей удалось подняться в западную башню и снова обнаружить там раненную Пэнси Паркинсон. Только в этот раз в её арсенале не оказалось колдовства, сумки, полной лекарств, а знания в колдомедицине куда-то улетучились. Гермиона просто стояла и смотрела, как кровь вытекала из тела слизеринки, медленно расползалась по каменному полу совятни и дотягивалась до её босых окоченелых ног. От её сдавленного крика проснулись соседки, кинули в неё мягкими бордовыми подушками и что-то сумбурно прошептали, кажется, прося ещё чуточку поспать. Из-за нового сна вспотели ладони и спина, к которой так неприятно прилипла тонкая ночная рубашка. Солнце только-только появлялось на горизонте, поэтому делать было нечего, разве что подняться и отправиться в душевую комнату и попытаться смыть с себя неприятные сновидения. Выпросить какую-нибудь настойку для крепкого сна? Надо попросить у мадам Помфри.. Опустив ноги на мягкий коврик с гербом родного факультета, Гермиона потерла свои бледные щеки и проследила за тем, как солнце уже пересекло горизонт. Мадам Помфри.. Стоит ли зайти к Пэнси? Будет ли это правильно?
Плечи немного подрагивали, пока прохладная вода стекала по ним вниз на поясницу и на аккуратные ноги с парой синяков в области бёдер – иногда она сшибала собой острые углы учебных парт. Обычно так рано в душевой комнате студентки не блуждали, выпрашивая соседок поторопиться, поэтому Гермиона позволила себе дольше находиться под струёй воды, меняя температуру и продолжая вздрагивать, когда лед становился пламенем. – Может, я стала чересчур впечатлительной... – За почти шесть лет жутких приключений с её лучшим другом ей удавалось сохранять себя в настоящем, не ломаться из-за каких-либо трудностей и всегда быстро реагировать в сложных ситуациях. Ей порой нравилось анализировать свои действия после всех ужасных событий, думая над тем, что бы и где бы стоило сделать иначе для спасения своих друзей и тех, кто был рядом. Гермиона надеялась однажды стать тем, на кого можно было положиться в любую минуту. Пока что, стоя обнаженной в душевой, она чувствовала себя недостаточно натасканной в важных знаниях или умениях. Кажется, этот вечер кто-то точно проведет в библиотеке.
Завтрак оказался пресным и невкусным – на самом деле, домовые эльфы как всегда прекрасно справились со своими обязанностям, но при плохом настроении и некой внезапной растерянности Гермиона всегда теряла аппетит, не чувствовала вкус еды и даже забывала пить воду. Рядом Гарри опасливо смотрел по сторонам, надеясь увидеть профессора Дамблдора. Вчера вечером в гостиной Гриффиндора она слушала, как Рон убеждал венценосного друга в том, что профессор очень сильно занят и, конечно, не может нарочно бегать от своего любимого ученика. Кажется, Уизли действительно верил в то, что говорил, а вот его друзья молча и скептически смотрели в ответ и сомневались в каждой его гипотезе. Когда Гермиона потянулась за тыквенным соком, кто-то громко рассмеялся за столом Слизерина. Обернувшись, ей захотелось сверкнуть недовольно взглядом, но она споткнулась о взволнованное лицо Драко Малфоя. – Малфой выглядит больным и напуганным. – Она нахмурилась и быстро отвернулась обратно, краем глаза заметив, как на неё резко посмотрел Теодор Нотт, близкий друг белобрысой напасти. Отмахнувшись от мыслей про нездоровый вид Малфоя и этот странный взгляд Нотта, Гермиона отодвинула от себя полную еды тарелку и встала из-за стола. В этот момент к ним присоединились близнецы Уизли, поэтому недовольный ответ Рона на то ли замечание Гермионы, то ли на то, что она куда-то собралась, утонул в рассказах старших о каких-то новых изобретенных кислых конфетах, от которых лицо покрывалось вонючими желтыми цветами. Ну и гадость.
В первой половине дня учебное расписание оказалось настолько сложным, что даже лучшая ученица курса усомнилась в адекватности того, кто его составлял. Стоя около фонтанчика с водой, Гермиона наклонилась сделать пару глотков и заметила, как слизеринские мантии проследовали за угол. На самом деле ещё с самого утра ей хотелось наведаться в больничное крыло, чтобы узнать, как чувствует себя Паркинсон – может, ей что-нибудь было нужно? Или мадам Помфри хотела что-то уточнить у Грейнджер? Конечно, если б в этом и, правда, была необходимость, то желания Пэнси утолили бы её друзья, а вопросы врачевательницы задали бы напрямую Гермионе, вызвав её к себе. Кажется, Гермиона просто волновалась за сокурсницу. Увидеть её в кровавой луже, бездыханную и совершенно одну – это до сих пор не укладывалось у неё в голове. Почему и зачем? Неужели, в Слизерине творилась какая-то чертовщина? И Малфой утром выглядел очень странно. Страннее обычного. Вернее, там всегда всё было не в порядке, как ей казалось, но лишать себя из-за этого жизни? И было ли это умышленно? Вдруг на неё кто-то напал? Хотя, Пэнси отрицала последнее и настаивала на том, что неудачно поэкспериментировала с заклинанием. Гермиона отказывалась верить в эту версию. Поэтому после травологии всё-таки отправилась в больничное крыло, чем крайне удивила Гарри – от него не удалось скрыть истинную причину быстрого шага лучшей подруги. Но мистер Поттер не стал её останавливать, как, впрочем, и провожать.
Мадам Помфри, как всегда в безупречном накрахмаленном переднике и с покрасневшим крючковатым носом, не пустила Гермиону к больной, добавив, что она сейчас отдыхала. Покрутив немного свои испачканные чернилами пальцы, Грейнджер кивнула на откровенную, но, видимо, спасительную ложь и достала из сумки пакетик со сладким печеньем не из запасов старших Уизли, конечно. – Передайте это, пожалуйста, Пэнси. Чаще всего.. сладкое неплохо так..помогает отдыхать. – По крайней мере обычные люди часто прибегали к разного рода вкусностям, чтобы поднять себе настроение после тяжелого дня. Хотя, наверное, в случае с Паркинсон стоило принести бутылку чего-нибудь горячительного и шоколадные конфеты с горькой вишневой начинкой. Уставившись на пустую картину в школьной коридоре – на ней точно должен был красоваться пастух – она задумалась над тем, откуда у неё такое стереотипное мнение о Пэнси и что в противовес этому Паркинсон думала о ней?
Послеобеденное время превратилось в одну сплошную беседу об огромной необходимости устроить какую-нибудь секретную вылазку за сливочным пивом, огневиски и маленькими разноцветными конфетами со смешным названием и совершенно несмешным эффектом. Всем резко понадобилось отдохнуть, "выйти за грани разумного", подышать свежим воздухом и слегка остынуть – студенты на себе всячески ощущали взволнованность преподавателей, надвигающуюся опасность и каждодневное усугубления ситуации в магическом мире.
До самого вечера Гермиона просидела в многолюдной, но тихой гостиной факультета, пытаясь успокоить разволновавшегося Гарри, и убедить Рона не отпускать так громко грязные штуки в сторону слизеринцев. Да, конечно, их родители могли поддерживать сторону Темного Лорда, но не все же змеиные придерживались того же мнения. Или все?
Всерьёз задавшись этим вопросом и снова вернувшись к мыслям о Пэнси, мисс Гренйджер отправилась в единственное спокойное и понятное для неё место в Хогвартсе – школьную библиотеку. Внутри пахло старым пергаментом, разлитыми чернилами и черничными пастилками из "Сладкого королевства". В животе у волшебницы заурчало, потому что за ужином ей так и не удалось нормально поесть. В сумке, на удивление, не оказалось ничего из съестного (кажется, тот пакетик с печеньем был последним), хотя она всегда пополняла запасы "на всякий случай". И не только еды. Внутри её личного царства было много лекарств, книжек, различных мелких приборов, удобной одежды и бинтов. Грейнджер готовилась к чему-то тяжелому, но пока отказывалась признаваться – к чему именно. Поэтому ей и удалось пару дней назад спасти Паркинсон: в её небольшой школьной сумке нашлась настойка бадьяна.
На голодный желудок были написаны два сочинения по защите от темных искусств и маленький очерк по трансфигурации. Гермиона не заметила, как приземлилась на старый учебник по нумерологии, в котором искала ответ на вопрос одной из заданных задачек. Безусловно, чтение и бурчание в животе составляли не лучшую компанию, но Грейнджер всячески игнорировала позывы отправиться на кухню к домашним эльфам и попросить у них что-нибудь вкусное и питательное. Например, малиновый кекс или лимонный пудинг. Или.. Мысли о еде почему-то ударились об очередное воспоминание о луже крови в совятне.  Она уже прилично задремала, когда послышался чей-то знакомый голос. Резко открыв глаза и оглядевшись по сторонам, гриффиндорка зачем-то поправила свои волосы и сонно прищурилась, глядя на слизеринца. У него была красивая, слегка пугающая улыбка и непослушные кудри. А ещё она вдруг обрадовалась, что рядом оказался он, а не кто-то с её факультета. – Привет. – Резко захлопнув огромную книгу, Гермиона тихонько чихнула от пыли, что небольшим клубком поднялась аккурат рядом с её носом. – Оу... Прости. – Снова осмотревшись, видимо, в поисках льда, чтобы потушить её смущение, Гермиона вернулась к сокурснику и нарочито непринужденно начала разговор. – Книга вполне себе сносная, если ты ищешь ответы на вопросы школьной программы. – Встав со стула, она обхватила руками потускневший тяжелый учебник и понесла его обратно на место. – Но, честно говоря, – Тео молчал, но ей захотелось продолжить, – я бы советовала обратить внимание на Руфуса Скримжета. Вот у него про нумерологию написано лучше, хоть и сложнее. – Водрузив фолиант на его полку, Гермиона снова чихнула, прикрыв рот, и стала отряхивать свою покрывшуюся пылью мантию. Один из желто-бордовых гольфов съехал наполовину вниз, но поправлять его она не решилась. – Думаю, тебе несложно будет освоить труды Скримжета. – Сейчас ей следовало бы приподнять несуществующие очки и деловито кивнуть. Да, мисс Грейнджер знала "очень умного Нотта из Слизерина", а не "друга Пэнси Паркинсон", которому она передала слизеринку той ночью. И осознание того, что она в этом вот так просто призналась, заставило её ещё больше покраснеть и сделать вид, что ничего особенного не произошло. Поэтому она вернулась к своему месту, всё ещё слегка в пыли от старых книг, и принялась собирать школьную сумку. Библиотека скоро закрывалась. Повсюду вот-вот должны были погаснуть свечи. И всё бы ничего, но её живот снова напомнил ей о том, что стоило бы внушительно перекусить. Вот если бы она не сбежала из гриффиндорской гостиной, то могла бы сейчас быть на межфакультетском нервном сабантуе и уплетать какие-нибудь соленые галеты с сырным соусом. Подняв смущенный и голодный взгляд на Нотта, Гермиона положила ладонь поверх мантии, словно пыталась скрыть предателя под одеждой, и чуть улыбнулась. – С ужином сегодня как-то не вышло. – И зачем она ему это сказала? Потом об этом обязательно подумает.